Одним из инструментов индоктринации разных слоев населения может стать православная фантастика, как специфический сектор литературы, целенаправленно работающий с концептами и парадигмами. В первую очередь – социальная прогностическая фантастика, делающая упор не на психологии или эстетизме, а именно на дискурсивности. Она, конечно же, как и произведения остальной изящной словесности, стремится (по определению И. Ильина) «видеть в образах Божественное и строить форму человеческого духа», раскрывать «нечувственную тайну и чувственную красоту». Однако тут разговор идет о произведениях, в которых прежде всего Православие показывается как действующая сила, как стихия, творящая историю, то есть о произведениях историософских. Их смысл и задача – «рекрутирование» сторонников, вовлечение в православный дискурс новых людей, хотя бы и не верующих, но принимающих Православную цивилизацию как родную и естественную для себя. Произведения этого круга будут выражением позиции не столько воинствующей Церкви, сколько воинствующего Православия. В этом случае «линия фронта» проходит уже не столько внутри личности (борьба с собственными грехами и страстями), сколько внутри мирового сообщества, пораженного гангреной антихристианства. Лечить болезнь поздно – надо проводить ампутации, выкорчевывать злобесие, хотя бы и на страницах книг, в умах читателей (не в душах – поскольку это совсем другой уровень очищения).

Прогностическая научная фантастика с самого своего рождения выполняла определенный социальный заказ – вполне сознательно или подсознательно. Общество нуждается в эксплицировании, литературном трансцендировании своих надежд, неявных запросов и страхов в отношении будущего. Православная фантастика – не исключение. Актуальность православного социального заказа ни у кого не вызывает сейчас сомнения. Но функция прогностической фантастики заключается не в угадывании будущего, тем более не в подробном моделировании его. А в подготовлении настоящего к желаемому или нежелаемому (но вероятному) грядущему – как в морально-умозрительном, так и практико-прикладном смысле. То есть исходная предпосылка – будущее в том или ином варианте уже известно и диктует нам, живущим в настоящем, свои условия. Основное содержание произведений – императив будущего: оно повелевает, мы исполняем – или сопротивляемся, оно делает вызов, мы ищем адекватный, не гибельный для нас ответ на этот вызов.

В православной фантастике все то же самое – будущее заведомо известно, – с той лишь разницей, что императив его однозначно зол и губителен: царство антихриста, много веков подготовляемое «тайной беззакония». Иными словами тучи сгущаются, и развеет их только Светопреставление – та точка, за которую фантастика уже бессильна заглянуть, поскольку она завершает и саму фантастику. Для православной фантастики, как, естественно, вообще для христианства, ход человеческой цивилизации вполне ясен. Она (фантастика) демонстрирует и иллюстрирует этот ход описаниями «сатанинских глубин» – новых смысловых реальностей политического, социального и психологического уровня, вызревающих внутри грешного человечества.

Единственный адекватный ответ на этот вызов темнеющего, грозно нависающего будущего – собственным (личным) очищением, светом христианской истины отдалить момент окончательного прихода тьмы. Не столько для того отдалить, чтобы он стал менее травматичным и подготовленным (не станет – можно гарантировать), сколько для возможного спасения большего числа человеческих душ (рождение новых поколений людей за счет «отложенного времени»). Едва ли не главная задача воинствующего Православия – сделать православный социальный заказ – заказом государственным, призвать государство в союзники и соратники. Россия как империя, как Третий Рим или Второй Иерусалим должна быть Крепостью, обеспечивающей защиту от зла внешнего, его постоянного грубого натиска. И этот концепт России-Крепости – тоже заданность, константа «православной футурологии», «выведенная» множеством пророков и святых старцев.

Но, в отличие от обычной прогностической фантастики, ПРАВОСЛАВНАЯ своей сверхзадачей ставит не конкретизацию инвариантной заданности, не перебирание картинок – как это будет или может быть (здесь это лишь второй, не столь существенный план), – а ознакомление читателя с условием, при соблюдении которого только и возможно осуществление этой заданности, перенос из плана метафизического в нашу грешную реальность константы Крепости, за стенами которой нам будет дана отсрочка. Это условие – оказаться достойными Милосердия, духовно очищенными и готовыми к последней битве, прошедшими через пламя покаяния. Чтобы не попасть в ситуацию, когда «по неверию их не совершил Он чудес».

Прогностическая православная фантастика в своих построениях исходит из точки конца земной истории, неложного и непротиворечивого знания о нем. И как никакая другая фантастика она дает (предлагает) читателю возможность непосредственного, личного участия в творении будущего – всего того, что предшествует последнему сроку. Покаяние («перемена ума») одного может изменить судьбы многих, перевесить чашу гнева, готовую пролиться, отодвинуть еще ненадолго завершающую точку. (В этом смысле проблема нынешних малых, несоизмеримых с советскими, тиражей не так важна.) То же самое в больших масштабах теоретически может отодвинуть эту точку вплоть до необозримого будущего, в котором человечество расселяется в космосе, мирно совершает там свой гешефт и совершенствует свой гештальт. Строго говоря, последнее и есть самая настоящая православная фантастика, а те произведения, где автор исходит из перспективы недалекого Армагеддона на Земле – это в общем-то христианский реализм и прагматизм.

Иными словами, православная фантастика не должна, не имеет права снимать с себя обязанность проповеди. Как любой христианин, православный писатель (тем более обладающий даром Божьим) не может устраняться от сообщения ближнему благой вести и «признаков антихриста». «Не для вас одних дано вам разуметь это, а через вас для целого мира, чтобы все, сами утвердившись в деле Божием, и другим могли быть полезными» (преп. Серафим Саровский).

С другой стороны, как инструмент воинствующего Православия соответствующая фантастика не может не быть акцентированно государственнической, поддерживающей укрепление русской империи, воссоздание симфонии Церкви и государства, расширение геополитических и культурных пределов русской православной цивилизации. То есть – антиглобалистской, противолиберальной и обусловливающей укрепление самосознания и правосознания субъекта государственности (в данном случае – полиэтничной русской нации), настроенной против идеи «общечеловечества», равно как деления на «сверхчеловечество» и «недочеловечество». Необходимо создавать яркий образ самостоятельной Православной цивилизации как важной части мира, цивилизации ныне поруганной, но вновь осуществимой в будущем. Должно быть четкое отмежевание от приоритетов и девальвированных ценностей антихристианского Запада. Акцент здесь – именно на четкости демаркации, фиксации разграничения дискурсов… Например, если американский политический миф – «борьба со злом», то русским ответом на это в том или ином виде мог бы стать концепт «борьбы с подделками под добро»…

Важной составляющей [этой чёткости разграничения] является элемент сакрального. Ни в коем случае не следует пренебрегать этим, недооценивать глубоко подсознательные запросы общества, национальные архетипы. Ни одна великая империя древности и современности не обходилась и не обходится без собственного священного мифа, который выполняет консолидирующую и мобилизационную функцию. «Вечный Рим», «Третий Рим», «Второй Иерусалим», «бремя белого человека», «тысячелетний Рейх», «светлое будущее», «страна, несущая миру свободу» и т. п.

Россия, в противовес самой «западной» части Запада, американской «свободной стране», может и обязана сознать себя «богохранимой страной», а потому и страною мирохранящей, имеющей в том свое сакральное призвание. Оно состоит в том, что мы не даем миру покончить самоубийством, мешаем всяческим попыткам самоуничтожения. Причем как в материалистическом смысле, так и в апокалиптическом – удерживающем. Россия – тяжелая, неповоротливая махина, не дающая миру сорваться в падение, быть сдутым в бездну безудержным ветром перемен, как бы даже придавливающая его. Мы – тот груз, который не позволяет неустойчивому корыту человечества перевернуться в набегающих волнах исторического и технологического прогресса. Разработкой этого (или другого) сакрального концепта в художественных в подробностях и займется православная фантастика…

Наконец, остается добавить только, что как фон этот государственнический прогностический дискурс может присутствовать в произведениях любого масскультного жанра – православной фэнтези, мистического детектива, христианской «лавстори», социальной научной фантастики, вплоть до мейнстрима, уже давно использующего фантастический инструментарий. Дело за малым – сформировать и раскрутить соответствующие бренды православного масскульта, также, в свою очередь, нуждающегося в грамотном позиционировании. Вполне уместен в отношении православной жанровой литературы и кино, буде таковое появится, активный пиар в СМИ. Это тем более необходимо, что большинство потребителей литературы не подозревает об уже существующей на рынке нише православной, «сакральной» фантастики.

Кстати, вполне конкурентоспособной! Думается, спрос в этой области – во многом еще латентный, неявный – существует немалый. Нужно только, чтобы он был осознан и самим потребителем, и производителем. Особенно потребителем – осознан, сформулирован и озвучен. Надо потребителю помочь в этом. Очевидно же, что растущий интерес людей к Православию может и должен быть удовлетворен не только катехизисами и брошюрами по азам веры, но и художественной литературой – в противовес литературным же попыткам грубой или даже вполне изящной дискредитации христианства (пресловутый «Код да Винчи» и др.). Пути Господни неисповедимы, пути к Нему неисчислимы.

Наталья Иртенина, 2007 (работа приводится с незначительными сокращениями, полный текст ее можно почитать ЗДЕСЬ)

Послесловие Дмитрия Логинова

Да, для России стало бы благом великим официальное закрепление за Православием статуса государствообразующей религии. Наталья Иртенина, великолепный писатель и глубокий философ, абсолютно права.

По факту Православие таково и так: духовный фундамент государства на Руси был, есть, будет — православная христианская духовность. Даже до Владимирова крещения: смотри книгу Кирилла Фатьянова «СЕМЬ крещений Руси». Даже и когда иудеобольшевики навязали земле нашей атеизм колючей лагерной проволокой. Ибо: реально силой КАКОГО духа стоял народ за русское государство против немецких орд в 41-45 годах века прошлого? — православного духа силой. Никаким другим духом не получилось бы победить, и понимали это даже в Кремле, почему и прислушались к повелениям Афонского старца, в столицу нашу тогда пришедшего воли Божьей согласно. Многовековая государствообразующая и государствохранящая роль православия на Руси не видна по фактам только слепому.

Но видеть по факту мало. Надо закрепить это видение официально, конституционно, юридически. Для чего? А это — как сила молитвы больше, когда ты не про себя читаешь ее, а вслух. Во всеуслышание заявляя Православие своей государствообразующей религией Россия вновь обретает имя Святой Руси. Чем отгоняет антихриста (смотри мою книгу «Ныне«) от своих священных границ и делается той самой Россией-Крепостью, о коей проникновенно столь говорит писательница Наталья Иртенина.

Но, как правильно замечает она же, немало сыщется и противников у идеи придать Православию статус государственной российской религии. Противников однозначно будет меньше в разы, чем сторонников, однако меньшинство это может оказаться весьма настырнее большинства.

Категории несогласных можно, в общем и целом, очертить вот как:

1. а я другой веры, так и зачем это мне, чтобы государство, в котором я гражданин, православным себя звало?
2. а я и вообще атеист; и потому мне милей государство светское, к религии безразличное, отделившее от себя церковь;
3. а я-то вот православный как раз, но думаю: не станет ли государственная официализация церкви скатыванием ее пастырей на уровень чиновников от религии, законодательно предписывающих пасомым, как надо, а как не надо быть православными? тоталитарный мирской режим уже проходили, но не может ли статься, что это еще цветочки по сравнению с тоталитаризмом духовным?

1.

Уверен, что с категорией противников первой можно договориться. Верующий поймет верующего. Конечно, если это и вправду ВЕРУЮЩИЙ, а не сектант-фанат-экстремист, выдающий себе и другим свое острое психическое заболевание за религиозность. Верующий человек согласится, что лучше жить в государстве духовном, чем бездуховном. Отсутствие духовности утесняет больше, чем чужая духовность. Отсутствие веры чужеродно более верующей душе, чем иная вера. Великий русский духовидец Даниил Андреев говорил о СОВЕРЧЕСТВЕ (не путать с экуменизмом). Догматы разных вер могут не совпадать (они и не должны совпадать и они не могут в принципе совпасть полностью), однако ВЕКТОР ДОБРА, имеющийся в любой религии, кроме сатанизмов явных и маскирующихся — он-то совпадать может и должен он совпасть во имя укрепления могущества общего государства верующих и на страх тому самому сатанизму-шайтанству. Попался на глаза недавно стих Константина Фролова-Крымского:

«…А как они на Западе мечтали

Нас подчинить то мёдом, то хлыстом,

Но тут им на пути стеною встали

Рамзан с Аллахом да Иван с Христом!»

А можно ли на государственном уровне быть и со Христом, и с Аллахом? (В исламе Христос почитаем под именем Пророк Иса, хоть Он, конечно же, есть «больше пророка» (Лк 7:26). Мусульмане верят, что именно Иса придет судить мир). Можно. РФ это федерация. Христианство да будет осознано как государственная религия для России в целом. Ислам же может получить официальный статус республиканской религии в тех республиках, где он и так уже таким по факту является. И представитель ни одной из вер не ощутит себя ущемленным. И можно будет говорить о сопричастности без малейшего компромисса по догматам. А может быть и сформируется даже постепенно в массовом сознании представление об УРОВНЯХ духовности. (Ведь есть же вот у христиан-старообрядцев толки самые разные, а меж собой не собачатся, единою духовной семьей себя чувствуют — читай Мельникова-Печерского.)

Буддизм вот еще представлен весьма широко в России. Однако у этих-то мудрецы давно уже поняли насчет уровней. Пришел, говорят, однажды русский к такому мудрецу и попросил посвящения. А тот его спрашивает:

— А ты православный?

— Ну… да.

— Так значит УЖЕ буддист!

2.

Противники второй категории, атеисты. С неумными из них, с атеистами неистовыми, конечно, договориться возможности никакой не будет. Фридрих Энгельс однажды проговорился о таких: «Атеизм, как голое отрицание религии, ссылающийся постоянно на религию, сам по себе без нее ничего не представляет и поэтому сам еще является религией». Воинствующий же атеизм, добавим, является религией экстремистской или, если говорить прямо, психопатологией.

Но есть и атеисты неглупые. Такие зададутся вопросом: я-то атеист, но вот в каком государстве комфортней жить: в безбожном или какую-то государственную религию имеющем?

Известно высказывание Вольтера: «Если бы Бога не было, то Его следовало бы выдумать». Вольтер на самом деле был атеист и думал: если бы Бога не успели выдумать до меня, то я выдумал бы Его сам и проповедовал бы Его окружающим для того, чтобы они жили нравственно, потому что так мне, да и всем, комфортнее.

Однако хитрый Вольтер даже вот замаскировал этот свой афоризм под не-атеистический из опасения, что люди догадаются: Бога нет — и придется Вольтеру тогда жить в государстве атеистов, чего ему, атеисту неглупому, ой бы как не хотелось! (Правда, при всей неглупости — атеисту, то есть не догадавшемуся, что Бог-то все-таки… есть.)

3.

Противники категории третьей… их предостережение заслуживает внимания. Не в смысле, что допустить мысль отказаться от благодатной идеи сделать Православие государственной религией России — отказаться из опасения получить российский и современный вариант инквизиции древней иностранной со всеми таковой «прелестями». Но только в смысле, что богоугодную реставрацию сию стоило бы вести не без учета опыта исторического русской религиозной государственности.

Владимирово крещение Руси… до него еще было таких шесть, хоть и официальная церковь нынешняя предпочитает (понятно почему), поминать о них только вскользь, если вообще. Чем отличилось Владимирово? — да тем, что тогда-то как раз христианство, и до Владимира уже без малого тысячу лет на русской земле обретавшееся, статус получило ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИИ руссов.

И получило его, причем, РУСКОЛАНСКОЕ христианство, ибо Михаил, епископ, от Византии востребованный Владимиром, в оппозиции стоял к византийской эллинизации (огречиванию) исконной скифской, малоазийской (семь церквей Откровения) версии христианства — той, то есть, которая представляет учение самого Христа и апостолов без каких-либо конъюнктурных последующих искажений. Чин Русколанской церкви хранил Михаил Болгарин, первый официальный (государственный) митрополит русский. О Русколанской церкви — ровеснице и наследнице семи церквей Откровения — подробно говорит моя книга «Протоапостол«.

Именно Православие, наследованное от русколанской церкви, стало государствообразующим, государствохранящим на Руси при Владимире и пребывало таковым до никонианской реформы церкви. Были в дониконианский период гонения на кого-либо со стороны церкви? Нет. Почитающие богов почитали оных свободно столь же, как и до крещения Руси Владимирова. И не просто ведь уживались они с поклонниками Бога Всевышнего, но дружили с ними, поскольку были не язычники, а ведисты, и ведали о духовных уровнях. Историки прозвали даже за то период сей ДВОЕВЕРИЕМ (что не совсем правильно).

Было ли тогда Православие (русколанское) государствообразующей религией Руси? Было. Но произошел ли от этого какой-то духовно-тоталитарный режим на Руси? Нет, не произошел. И произойти не мог в принципе. Ибо РУСКОЛАНСКОЕ православие — от самого Христа и апостолов. Тоталитарщина же лишь от мудрования человеческого произойти может.

Но в недоброй памяти 1666 году Православие, оставаясь у нас державным, резко начало менять свой характер. Патриарх Никон велел произвести «книжную справу»: богослужебные книги, привезенные Михаилом Болгарином на Русь, или списки с них — переписывались по греческим образцам (древнейшие по новоделу!) или просто уничтожались. Православие на Руси переставало быть русколанским и делалось подобием византийского. «Огречились века назад» — скорбно пишет об этом иеромонах Роман в стихотворении «Перихоресис».

Византийские архиереи всегда были скоры на расправу с еретиками или теми, кого за таковых принимали. И вот и наши, произведя в 1666 году «сверку по кривой мерке», уподобились им. Ужасы гонений на старообрядцев известны всем. Некоторые даже преувеличивают их кровавый размах, а зачем? — ведь и так понятно, что рукою гонителей вело зло. А именно: зарождавшийся тогда на Руси тоталитаризм духовный. Доморощенная сестра пресловутой западной инквизиции. Ониконианившись, но оставаясь притом государственной религией Руси, официозное Православие грозило стать и ее же духовным деспотом.

Но царская (Петрова) рука пресекла это злое поползновение. Асимметрично, как это бы сказали сейчас, то есть путем упразднения патриаршества на Руси. Хоть и не патриаршество было злом, а всего лишь конкретные патриархи-никониане да их не в меру ретивое окружение. Но, так или иначе, а духовный тоталитаризм не прошел. Вместо самовластного патриарха стал коллегиальный синод, да к тому же еще и подчиненный одному из министров. При таком ограничении власти не очень-то разгуляешься и гонения на старообрядцев ослабли, а потом и вовсе сошли на нет. И слава Богу, конечно.

Да только в перестройке такой был и минус. Роль Православия как государствообразователя и государствохранителя не исчезла, конечно, но сниженной оказалось. И не в последнюю очередь и поэтому православная империя не выстояла в кровавом кошмаре 1917 года.