© Дмитрий Логинов, И вожделение сказало (ёмкость апокрифа), 25.09.2012

Раннехристианские писания поражают ЁМКОСТЬЮ СМЫСЛА. Она у них какая-то прямо-таки зашкаливающая. Это справедливо как в отношении признанных каноническими, так и апокрифов.

Имеются в виду лишь апокрифы РАННИЕ, а не новодел (вроде, с позволения сказать, «евангелия» от Иуды) и – христианские именно, а не псевдо- или около-христианские.

Отношение к апокрифам за историю христианства менялось дважды, причем не в лучшую сторону. Каким оно было в первые века можно судить, например, по Посланиям апостольским.

Павел, называвший себя «апостолом язычников» (Послание к римлянам, 11:13) не отказывался наставлять и евреев, но этим последним писал: «Вас наново нужно учить первым началам слова Божия, и для вас нужно молоко, а не твердая пища. Всякий, питаемый молоком, несведущ в слове правды [Прави], потому что он младенец; твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Послание к евреям, 5:12-14).

Вслед Павлу и Климент Александрийский (II век) делил священные писания на духовную пищу для всех, в том числе и новоначальных, и на духовную пищу совершенных, которую новоначальным предлагать не след. Святой Климент писал Феодору: «Более духовное Евангелие для продвинувшихся к совершенству… сейчас весьма надежно хранится в Александрии, доступное для чтения только тем, кого посвящают в великие таинства».

Статус тайных (апокрифических) появился у ряда священных текстов не ради, конечно, желания поиграть в секретики. То было естественное требование постепенности восхождения к истине. Так первокласснику предлагают, например, арифметику и держат от него подальше книги по математике (тем более – высшей). Чтобы не был испуган своею собственной неспособностью вместить в настоящий момент. Иное дело, когда он станет уже старшеклассником.

Логика раннехристианских апокрифов была логикой Любомудра (Гераклита) и скифа Анахарсиса, которого Климент Александрийский хвалит в пятой книге «Строматов» именно за способность ёмкой передачи СИМВОЛАМИ. Такая передача позволяет полифонию и, главное, синархию (не столько в смысле Альвейдра, сколь в смысле Шмакова) смыслов.

То есть это логика многоуровневая, ведическая. В книгах веданты каждое из понятий полифонично по смыслу с опорою на контекст. При чтении Упанишад эта полифония производит впечатление даже какой-то нарочитой, навязчивой… бьет через край.

Приходится приносить как бы жертву в смысле комфортности восприятия. Что, впрочем, окупается сполна: ёмкость передачи настигается как раз тут. Ибо ведь, когда понятию навязывается какой-то лишь один смысл, предзаданный почти полицейски, мало степеней свободы оказывается к возведению логических конструкций при помощи таких понятий.

Разум, надо сказать, срабатывает как персептрон, а не как механический (или электронный) арифмометр. (Поэтому в Интернете мы нередко видим в таких местах, куда хотят пропустить человека, но не машину, запрос: «напишите слово, которое вы видите на картинке». Причем нарисовано сие слово так, что его невозможно распознать механически. Однако смысл его делается очевиден из, так сказать, совокупности культурного контекста цивилизации.)

Налимов, кстати, очень ценил эту самую полифонию смыслов, принятую в книгах веданты… Так вот, в традициях этой же полифонии с опорою на контекст создавались и священные писания раннего христианства.

«Для эллинов безумие…» Эллинам, язычникам, трудновато было их понимать. Формальная, заорганизованная логика Аристотеля куда примитивней скифской, то есть ведической, многомерной логики Анахарсиса (не только философа, но и священника по чину Мелхиседекову, как сохранила Русская Северная Традиция).

Волхв Анахарсис не случайно прослыл у эллинов Прометеем, то есть ИЗОБРЕТАТЕЛЕМ ОГНИВА, что на символическом языке означает: МАСТЕРОМ ОЗАРЕНИЯ. (Историкам известны материальные огнива с начертанием на них этого русского слова или его русского же синонима и с именем Анахарсиса. Но тут едва ли поименован изобретатель: скорей учитель передал древним грекам скифский секрет, как быстро добыть огонь.)

«Для иудеев соблазн…» Тем более возникали проблемы у евреев, желавших обратиться от иудаизма – сразу же в христианство. Евреи были не знакомы даже с логикой Аристотеля, которую иудаизм учил их презирать, как языческую.

Поэтому и отсутствовал, как мы цитировали выше у Павла, или был очень слаб у бывших иудеями навык различения добра и зла: за них эту функцию вроде как выполнял закон Моисеев (к тому же весьма «подправленный» скопцом Неемией). Приверженца иудаизма приучали мыслить в категориях соответствия или несоответствия Закону. То есть, как это называет Павел, «служить смертоносным  буквам» (2 Коринф 3:7).

СЕРДЦЕ велико тем, что может предвозвестить еще и до всякой логики. Однако желающему также и УМОМ воспринять учение Христа надлежит предпринять восхождение от логики Аристотеля, эллина, к логике Анахарсиса, скифа. Таков был путь в христианство эллинов.

А бывшим иудеям надлежало еще, по началу, хотя бы овладеть этой самой формальной логикой Аристотеля, и, главное, отвергнуть священство по чину Ааронову, самоназванное, и потому вмененное Богом в грех (Числ 18:1).

Сам Павел, бывший Савл, бывший последователь иудаизма, еврей древнего священнического рода, прошел сей непростой путь. Савл ослеп, то есть признал себя духовно слепым, на дороге в Дамаск. Потому что тогда явился ему Сын Божий, в которого Савл не верил, против последователей которого яро воинствовал.

Христос обратился к этому еврею, называя его языческим именем Павел, чем и предрек начало его духовного пути. Но мало только сбросить ярмо закона («я умер для закона [иудейского], чтобы ожить для Бога», говорит Павел в Послании к галатам, 1:19), а надо еще и взойти до видения благодати (Гал 1:21), то есть от язычества до ведизма.

И Павел прозрел духовно. Галаты, говоря словами апостола, ему «дали свои очи» (Гал 4:15). Галаты, как доказал еще Василий Татищев (1686-1750), это библейское название славяно-скифского племени голяд, жившего во времена Христа в Малой Азии, как и еще много какие древние племена скифские.

Голяды, сидевшие по берегам Голы и Сундарьи (Галиса и Сангариуса) строго держались ведизма без каких-либо признаков его вырождения в язычество. Даже в их государственном устройстве просматривался четко ведический Кон. Это был союз трех племен, традиционно бравших друг у друга невест по раз и навсегда закрепленной схеме (знаменитые славянские «три конца»). Причем каждое из этих племен делилось еще на четыре, именно, рода (по числу варн). Так что государственные решения принимал совет из Двенадцати, члены которого избирались из трех сотен знати.

Бой на мечах голяда и римлянина (современный рисунок не совсем точен: во времена Христа у голяд был обычай сражаться обнаженными; он сохранился на Руси в чуть измененном виде – как традиция воинов-белорубашечников, пренебрегавших в бою доспехами) Велесова книга: «идехом оголены до пре а победехом я» (дощечка 22), то есть: идем обнаженными в бой — да выиграем его! Интересно, что воины-белорубашечники упоминаются также в священном писании другого ведического народа. «Они очистились, совершив омовение, были в венках и белых одеждах… взяли своё оружие и подняли знамёна» (Махабхарата, Удьйогапарва, 196). Кстати, Махабхарата упоминает минимум трижды об участии в сражениях между Куаравами и Пандавами ополчений скифов. А именно — саков (от которых произошли казаки).

Голядский шлем, увенчанный трезубцем – ведическим символом Великого Триглава

Икона Божия Матерь Галатская

 Конечно, все северные ведические пророчества о Христе – древний профетический цикл скифо-славянских мифов о воплощении Даждьбога – были голядам известны. Подробней о пророчестве скифов рассказывается в книге «Стрела и крест. Имя Бога» (Дмитрий Логинов, М., ИД Альва-Первая, 2009) в разделе «Преображение Даждьбога».

Славяно-скифские мифы предрекли все, что совершил Христос во время 33 лет своей земной жизни: рождение от Девы, преображение, воскресение после распятия, вознесение. То есть это конкретные предсказания в отличие от весьма туманных намеков о приходе мессии, которые содержит Ветхий завет.

Именно потому Павел, упрекая тех немногих из голяд, которых иудаистские миссионеры убедили обрезаться (Гал 5:2), говорит им: «Кто прельстил вас не покоряться Истине? – вас, у которых перед глазами был предначертан Иисус Христос, у вас [в ваших пророчествовавших мифах] распятый» (Гал 3:1)!

Естественно, ни о чем подобном не говорится ни в Послании Павла к евреям, ни в его же Посланиях к язычникам. Только исповедовавшим ведизм и отступившим от каких либо заповедей ведических справедлив упрек: «Так ли вы несмысленны, что, начав Духом, теперь оканчиваете плотью?» (Гал 3:3)

Только последователям ведизма последователь Христа мог сказать: «Как прежде [при первой встрече], так и теперь говорю: кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет анафема» (Гал 1:9)! Последователи же язычества или иудаизма должны, напротив, оставить принятые у них обычаи принесения кровавых жертв, обрезания и другие, которые не угодны Богу Отцу Христа, если они хотят быть обращены к Нему. 

Итак, апокрифы с их чисто ведической полифонией и синархией смыслов ранними христианами понимались как венец Благовествования для совершенных. Но такое отношение изменилось ко временам среднего христианства, то есть к VII веку, когда установлен был окончательно канон Библии.

Христианская церковь сделалась тогда в лице Византии могущественной политической силой на мировой арене. Организацией, имеющей развитую (чтобы не сказать – переразвитую) администрацию. Администраторы же не любят неоднозначности толкований. Им больше мила инструкция на тему, как будем что толковать, а вовсе не озарения, непредсказуемые и неуправляемые извне, которые могут возникнуть при вчувствовании в богословские гимны.

Священные тексты, по поводу которых было более-менее достигнуто соглашение, как надлежит истолковывать, были признаны каноническими. Прочие же были оставлены как бы за бортом церковного корабля (счастье и великое чудо, что сия печальная участь не постигла и Откровение Иоанна)! Апокрифы начали с того времени понимать как нечто факультативное: хочешь – почитай для расширения кругозора, но, нормальному прихожанину хватит и…

Вторая метаморфоза отношений к апокрифам произошла на Западе во времена схизмы латинствующих, у нас же на тысячелетие позже, то есть в эпоху никонианской реформы. Она была хуже первой: апокрифы начали понимать как «отреченные книги», то есть запрещенные или, по крайней мере, не благословляемые церковью к чтению.

Печальная, но понятная трансформация. Ведь именно в те века по чисто политическим соображениям известные влиятельные круги приняли установку исподволь оязычить (латинизировать), а затем даже иудаизировать христианство. Для этого им потребовалось весьма серьезно «подредактировать» раннехристианскую историю.

И тут апокрифы, именно, стали таким «редакторам», что называется, как бельмо на глазу! Ведь каждое почти место многих из них указывает на истинные, то есть ведические, корни христианства. Причем на темы апокрифов не выработано общепринятых соглашений, как надлежит «переосмысливать» подобные места в желательном для реформаторов направлении.

В итоге сам факт существования апокрифов как бы выпал из внимания человечества. Слово такое знали разве лишь узкие специалисты по раннехристианской истории. Говоря языком Климента, «Евангелия для совершенных» оказались вновь «за семью покровами», однако теперь далеко не ради постадийного приближения к истине, о котором святой писал Феодору. Напротив, так было сделано в целях удаления, погребения истины, не вписывающейся в переиначенную реформаторами картинку прошлого.

Однако ныне, как и предрек Спаситель, тайное становится явным (Лк 8:17). Интернет – вроде бы, орудие глобализации – аукнулся и кое-какими весьма нежелательными для глобализаторов следствиями. Так, теперь всякий, располагающий информацией, может ее легко сделать достоянием всех. Перед глазами человечества из маленьких кусочков начинает складываться целостная картина, и «отводить глаза» человечеству становится уже не так просто.

Главное же, что еще в начале прошлого века был благословлен Свыше возврат к незамутненному первоисточнику – отказ от всех опрометчивых нововведений в духовной области. Подробней об этом сказано в книге «Палинодия благословлена Свыше» (Дмитрий Логинов, М., ИД Альва-Первая, 2008).

Человечеству предстоит наново привыкать к высокой концентрации смыслов, которая делается возможной в результате полифонической их синархии. На этом принципе построены книги веданты. Он же лежит в основе и ряда раннехристианских священных текстов.

К последним относится известный как Евангелие от Марии (Магдалины). До нашего времени текст его дошел в коптском переводе, сделанном, по мнению М. Тардье, не позднее второго века. Текст этот информационно насыщен столь, что одна лишь фраза из него может показать отношение посвященных раннего христианства к целому ряду вопросов.

Да что там фраза! Даже и некоторые сочетания слов, такие как, например, «вожделение сказало», несут в себе целые мощные пласты смыслов, которые могут быть последовательно выявлены с опорой на контекст как фрагмента, так и всей книги в целом.

Вот это мы и постараемся показать ниже, не претендуя на полноту исследования. Сейчас, пожалуй, наиболее важно, чтобы начинал возвращаться умным глазам человеческим уже самый навык воспринимать концентрированный (а не рассеянный) свет. Как любит повторять Виктор Медиков, президент Славянской Всемирной Академии, нынешние времена правильнее было бы называть не концом света, но концом тьмы.

Итак, из Евангелия от Марии Магдалины:

 «Вожделение сказало». Не правда ли, представляет интерес уже само такое сочетание этих двух слов. Нам предлагают увидеть как бы двоих, собеседующих тет-а-тет, именно же Душу и Страсть.

Едва ли бы современный автор писал беседу Души и Страсти в такой манере. Что представляет страсть в ее современном понимании? Не иное, как часть души. «Твои» вожделения, «твои» страсти воспринимаются не иначе, как стороны твоего же собственного психологического портрета. Особенности твоего психологического состава.

Согласно представлениям подобного рода человек, беседующий со своей страстью, беседует… с собой же самим! А кто бывает склонен беседовать сам с собой? Вроде как… лишь обладатель неустойчивой психики. То есть начинающий шизофреник или, как уточнили бы психиатры, страдающий диссоциативным расстройство идентичности.

Немало современных авторов даже не согласились бы, что у души и у страсти противоположные интересы, что есть им о чем поспорить. Сейчас нередко можно прочесть нечто вроде: «набор комплексов и страстей как раз и составляет индивидуальную неповторимость». Или: «и отрицательное в тебе есть неотъемлемая сторона индивидуальности», «твои недостатки суть не иное что, как только лишь продолжение твоих же достоинств».

Подобные выкрутасы могут обладать аж какой-то притягательной силой, как вообще всякое экзотическое. Но для желающего трезвения ума в том смысле, о каком говорят монахи, есть в этом и что-то отталкивающее. И даже вызывающее недоумение: с чего вообще столь странный подход мог родиться?

Увы, но такой подход вынужден был родиться (точнее – мертвородиться). Подобное со времен Фрейда еще пошло. Юнг свидетельствует: даже при случайном упоминании Бога или даже хотя бы бесов немедленно начинал Фрейд, буквально, вопить: «не надо нам тут никакой мистики»!!! А в случае возражений со стороны Юнга мог впасть в нечто вроде классического истерического припадка, описанного Шарко (учителем Фрейда).

В те темные времена (конец XIX – начало ХХ века) модно было подверстывать всяческую науку под атеизм. Вот и психологию подверстали. Но только вот… если бесов нет – страсти-то откуда берутся? У атеистически настроенных психологов просто не было другого выхода, как только провозгласить страсти, комплексы и т.п. неотъемлемой частью самой человеческой психики.

Продолжением самого человека. Вроде как это сам человек иногда заводит себя в такие ситуации, в которых даже и врагу-то своему злейшему оказаться б не пожелал! В «темное» средневековье подобного предположения, разумеется, не могло возникнуть и близко.

В средние века, впрочем, и психологии, как секуляризированной науки, не было. И, может, как раз поэтому душу человеческую знали лучше. То есть различали, хотя бы, сущность души и сущности, паразитирующие на душе. Не говорили, что на самом деле они суть сущность одна и та же.

А ныне уже и как бы само собою подразумевают последнее. Спасибо, что хоть нынешние паразитологи не научают, будто глисты – естественное продолженье кишечника. В одном заводятся ленточные, в другом – круглые… Этакая неповторимая индивидуальная особенность конкретного твоего кишечника, которую не имеют кишки других. Вау!

В средние века паразитов душ отделяли четко от естества души. Именовали их: бесы. (Забавно, что при прочтении слова БЕС наоборот получаем СЕБ. Некое СЕБЕ-НА-УМЕ…) В народе их еще называли «навьи», «не наши». Потусторонние твари, бестии, преследующие чужие – противоположные твоим – цели.

В средние века знали, что твоя страсть не есть что-то тебе родное. Напротив, она есть нечто анти-твое. «Интересы» страсти если и совпадают с интересами человека, то лишь кратковременно и по случаю.

«Душу мою обступили враги», поёт иеромонах Роман. То есть: иеромонах ВИДИТ этих врагов и – он потому их БЛИЗКО НЕ ПОДПУСКАЕТ. Жаль, что сейчас немного таких, кто – видит.

Да и в средневековье было не так уж много. Однако тогда хоть имелась распространенная установка внутренняя: беречься. Благодаря ей внутренняя крепость человека средневекового была защищена лучше, чем нашего, современного.

Танцующий от печки «бесы существуют реально» куда как более устойчив психически, нежели человек, приученный понимать этих самых бесов как предрассудок (дремучую фантазию, религиозное мрако… бесие). «Беси всенепременно существуют, – говорит Зосима, старец из романа Федора Достоевского, – важно, как понимать о них»!

Представим себе державу, с которой другое государство без объявления начало ядерную войну. Если правительство такой державы знает о существовании агрессора – тут же и отдается приказ реагировать адекватно. Если же не знает (и понимать не хочет) – правительство будет переводить внимание свое и общественности на «естественные» причины происходящего.

Что? Да по недосмотру это взорвался котел на одной из атомных наших мощных электростанций, ну так и вот – уровень радиации повышается. Или: метеоритный дождь это падает сейчас из космоса – будем соблюдать трудовую дисциплину и он сам собой перестанет.

Средневековое понятие «бес» хоть как-то человека вооружало. Не позволяло ему так легко вдруг ожесточаться на ближнего своего. Человек задумывался: такая уж ли она «моя» – недобрая эта воля, желающая свить гнездо в моем сердце?

Вспоминается такое место из Гиляровского. Находят в подземельях-лабиринтах старой Москвы скелет, цепью к стене прикованный. А на стене нацарапана следующая, приблизительно, надпись: «Долгие лета царю доброму, справедливому. Бес на царя напал и внушил ему, будто я соблазнил царицу. И повелел царь меня приковать тут цепью и умирать оставить. Но не о том беспокоюсь, что смерть близка. Молюсь: да не возьмет верх лукавый над разумом царя доброго, православного. Да царствует он и впредь, как раньше было всегда, справедливо»!

Вот оно как было на Руси в средние века. Брошен умирать в подземелье – а в человеке врага не видит. Знает врага лишь в том, который «был человекоубийцею от начала» (Ин 8:44). И убивает людей человеческими руками же, за что и прозван Лукавым. Прельщает людей злодействовать, разжигая мнительность, ревность, необоримую страсть.

Вот именно СТРАСТИ воспринимало раннее христианство КАК САМИХ БЕСОВ. Что и прочитывается четко в Евангелии от Магдалины. Причем знак равенства между страстью и бесом стоит не в смысле, что будто бесов, как таковых, и нет. Вовсе наоборот: страсть не может существовать иначе, как только бесом.

То есть: не в душе страсть – или, по крайней мере, не было еще тогда их в душе, а страсть – волящее чужеродное существо и не человеческая у нее, а, напротив, античеловеческая природа. Страсть вовсе не представляет случайную флуктуацию потока Сознания, она не суть механическое завихрение, она не, так сказать, астральный бурунчик… Страсть понималась как опаснейший паразит, воздействующий на душу извне, то есть, говоря словами святых отцов, «дух злобы поднебесной».

НЕБЕСА понимались как Несокрушимый Покой, потому как на них НЕТ БЕСОВ, то есть страстей. Вечный покой Плеромы. Блаженство и безмятежность Полы, Пралайи, Пустоты, Космоса… Но эту Несокрушимую «твердь» отделяет от земли воздух, которым дышат облеченные в тело. И воздух есть ристалище «воздушных мытарств»: бес, т.е. страсть, пытается овладеть душой и душа воинствует «не против плоти и крови» (Еф 6:12), но против этой субстанции страстей, то есть бесов.

Бес, можно сказать, потому и внушает страсть, что сам он есть страсть. Если душа позволяет бесу глядеться в душу, как в зеркало, – в ней возникает отражение беса. Вот это отражение в душе морды беса и будет страсть. Сумеешь отогнать беса – и страсти тотчас никакой в сердце твоем не станет. Мгновенно расточается «яко воск от лица огня», как это говорится в православной молитве «на отгнание бесов».

Всякая страсть хочет развернуть сердце человеческое так, чтобы оно могло служить бесу сей страсти зеркалом. Требуется какое-то безумие, временное ослепление, чтобы получилось по воле страсти, против человеческой воли. Поэтому старцы говорят: «держи ум в сердце» (что, между прочим, сродни с понятием «ровной дрежи» любошников). Если держишь ум в сердце, бес даже коль и заглянет в него, то не сможет никак отразиться в нем.

Потому что сердце, если в нем ум, будет восходить, а не нисходить. Восходящее сердце все более удаляется от беса, находящегося между ним и землей. Нисходящее же все более приближается к земле. Отражение беса, отражение ада в сердце делается все крупней и крупней…

Не всякое движение сердца, впрочем, уже суть страсть. Так, например, вожделение может и не быть страстью, ежели не чрезмерно. Пока есть ум в сердце, вожделение не может перерасти в привязанность, а следовательно еще не страстно. Поэтому вожделение душе говорит: «Я не увидело тебя нисходящей, напротив, я теперь вижу тебя восходящей».

Причем вожделение усматривает в этом некий обман и заявляет свои права на душу. На что душа возражает вполне резонно: «Да, я познавала тебя, вожделение. Но ты меня не познало. Я видела тебя, а ты меня не увидело. Ты с меня ничего не поимело. Я просто была для тебя как ОДЕЯНИЕ (одно из)».

То есть душа повергает необоснованные притязания с помощью следующей логики: «Мало ли кто вожделеет и мало ли по каким случаям? как ты можешь узнать меня, вожделение, коли я бывала только твоей одеждой, а вовсе не твоей кожей? Поэтому-то ты меня не узнало. И ты не можешь меня удержать. И вот, я ВОСХОЖУ теперь». Как написано далее, «сказав это, она [душа] удалилась в великом ликовании».

Очень интересная формула: я познал это, но я не был познан этим. Фактически она означает: я не был привязан к этому. Напоминает одну из друидических триад: «Все ведать; все испытать; быть вдалеке от всего». Конечно, ты узнаешь все то, что изведал. Ты узнаешь все то, что ты испытал. Но – не оно тебя. И как оно могло бы тебя узнать («в лицо»), если ты – вдалеке? Не узнавая тебя, оно к тебе не привязывается. Нет привязанности – нет страсти.

В наше циничное время словосочетание «прекрасное далеко» принято употреблять больше в иронических смыслах (а вот католики перевели, между прочим, этот русский стих на язык латинский и поют, как молитву). Но мы все-таки зададимся всерьез вопросом: в котором именно далеке? БЫТЬ ВДАЛЕКЕ ОТ ВСЕГО [творения] означает быть во Творце, БЫТЬ В БОГЕ. Невольно вспоминается Мейстер Экхарт (формально – католик, но не православен ли был по сути сей «доктор святой теологии» XIII века?): «я люблю все вещи за то, что они говорят: я – не Бог, иди ДАЛЬШЕ».

Едва ли что-то тебя познает, если ты не допускаешь ВО ИСТИНУ бытие чего-либо, кроме Бога (хотя и признаешь временное, условное существование всякой вещи как правил Большой Игры). Но вот если ты допускаешь безусловное, независимое от Бога бытие чего-либо – то есть привязываешься – тогда вот это твое допущение сообщает этому, к чему ты привязываешься, некую как бы узнавательную способность.

И вот, оно тебя – узнает. И ты уже не одежда его, а кожа. И начинается твой путь вниз.

Но тот, который был, как это говорится в Евангелии от Марии, лишь «одеянием» вожделения, – тот отправляется вверх. И, как сказано, – в ликовании.

Поделиться с друзьями в соцсетях: